На форуме «Петербургский диалог», в котором я недавно принял участие, встречаются представители гражданских обществ России и Германии. Проходит он ежегодно — в каждой из стран попеременно. В этот раз принимающей стороной была Германия. Форум во всех отношениях петербургский: даже в Германии на этот случай в окрестностях Бонна нашелся городок с похожим названием — Петерсберг. Изначально «Петербургский диалог» задумывался как одно из средств развития отношений между Россией и Германией и — шире — между Россией и Западом. Разумеется, больших надежд на то, что все обнимутся и уедут просветленными, в нынешних условиях не было: слишком уж глубоки сегодняшние противоречия, чтобы такая сказка стала былью.
Возникшие проблемы не сводятся к политике, потому и решать их, по всей видимости, нужно не только политикам. Помимо них в Петерсберг приехали экономисты, правозащитники, экологи, представители церкви, здравоохранения, прессы и те, кого принято называть деятелями культуры. Числясь по ведомству последних, я участвовал в секции «Культура».
Как это бывает на подобных форумах, важное место занимало общение в кулуарах. В приватных беседах несколько раз мелькнуло слово «империя» — прежде всего применительно к двум сверхдержавам, России и Америке. Окраска этого термина далека от положительной. С исторической же точки зрения всё не так однозначно. Как ни относись к империи, именно она — начиная с древности — проявила себя как одна из состоятельных форм сосуществования народов. Империю легко критиковать. Но было у нее, однако, и бесспорное достоинство: она приносила мир, который, даже будучи худым, понятно, лучше чего.
Когда-то идея Евросоюза меня привлекала тем, что впервые в истории человечества народы объединялись, как тогда казалось, на равноправной основе. Мне, занимающемуся древней историей, это образование представлялось невероятным случаем мирного воплощения утопии.
Между тем всё, что я знал об истории человечества, говорило вроде бы против успехов. Любые сложные объединения — начиная с биологических и кончая социальными — иерархичны. В качестве контраргумента я приводил себе опыт Швейцарии, которая в течение веков без этой самой иерархичности обходилась.
Беседы с западными коллегами и мои собственные наблюдения приводят к выводу, что в определенном смысле Швейцарией дело пока и ограничивается. То, что сейчас происходит в Евросоюзе, все избегают называть борьбой. Но борьба за влияние очевидна. Будучи изначально германо-французским проектом, Евросоюз имел, разумеется, свою внутреннюю иерархию. Она была неявной, нежесткой, смягчалась обрядовыми песнями о равенстве, но — она была. Сейчас начался естественный процесс взросления младоевропейцев: по образному немецкому выражению, они больше не хотят сидеть за кошкиным столом (Katzentisch). Попытки старой Европы вернуть их на место всё больше входят в противоречие с политическим фольклором.
Вопрос об империях имеет еще один аспект. Если исходить из реального положения вещей, то можно прийти к парадоксальному выводу, что империями являются почти все государства мира. В любой, даже самой маленькой, стране соседствуют разные этнические группы, и одна из них обыкновенно является тем, что обозначается как титульная нация.
Что в таком случае является основанием деления на империи и неимперии? Размер? Историческая значимость? Метафизическая составляющая? Почему, когда большие империи распадаются на части, сочувствие прогрессивной общественности не идет дальше этих частей — они ведь, в свою очередь, тоже норовят развалиться? Почему никто не интересуется осколками этих осколков? Где грань между освободительным движением и сепаратизмом? И возможно ли единообразное толкование процесса отделения одного народа от другого?
Вопросы непраздные, потому что без универсальной терминологии (которая предусматривает универсальный подход) всякое рассуждение о допустимости/недопустимости самоопределения народов переходит исключительно в сферу политических интересов и обслуживающей их фразеологии.
Империи создаются и разрушаются. Из их обломков собираются новые империи. Мотором этого процесса является не принуждение (по крайней мере оно играет не основную роль), а желательность того или иного альянса, стремление примкнуть к большой и успешной конструкции — пусть даже ценой частичной потери суверенитета. Если создаваемые связи случайны, не вызваны объективной необходимостью, они сразу же разваливаются, как вскоре после смерти Александра Македонского распалась его империя.
Это мощнейший всемирно-исторический процесс, в котором главы государств играют обычно лишь роль выразителей доминирующего в обществе настроения. Для воплощения тех или иных идей в любом — даже самом авторитарном — обществе требуется заряженность этого общества идеей. Правители могут быть призваны как для разрушения, так и для созидания: это зависит от исторической фазы, от того, время ли, говоря по-библейски, разбрасывать камни или их собирать.
Взаимоотношения государств и, шире, цивилизаций — это что-то вроде линии соприкосновения огромных литосферных плит. Над такой линией ходит ходуном земля, принимая облик локальных конфликтов. Понятно, что причины здесь лежат не на поверхности. Они — в тектоническом противостоянии на глубине, древнем и малоуправляемом, как человеческая история.
У противостоящих, как мне кажется, есть две возможности: продолжать переругиваться, обвиняя оппонентов в подрывной сейсмической деятельности, или (это выбор «Петербургского диалога») при появлении первых трещин предупреждать об их опасности. Говорят, что при определенной настойчивости можно остановить землетрясение.
