Евгений Водолазкин: «Ни одна встреча с читателями не обходится без вопроса о том, куда идёт Россия»

Интервью

Особый статус «Лавра» закреплен вполне официально. Роман вошел в шорт-листы двух главных литературных премий России — «Большая книга» и «Русский Букер». Лауреатов объявят в конце ноября и начале декабря соответственно, но уже сегодня книга Водолазкина имеет как минимум один литературный «орден» — премию «Ясная Поляна».

«Лавр» — роман о жизни православного святого по имени Арсений. 15-й век, смерть любимой женщины, паломничество героя в Иерусалим вместе с ясновидцем-итальянцем Амброджо (путь лежит через Киев в том числе) – ключевые точки этой истории. У Арсения нет прототипа в пантеоне святых, это собирательный образ, что позволило Водолазкину назвать свое произведение «неисторическим романом».

— Во время работы над «Лавром» не случалось ли с вами странных вещей? Может, пропадали фрагменты текста или, наоборот, появлялись слова, которых вы не писали?

— Нет, ничего не пропадало и не появлялось. В тех сферах, где я пытался искать ответы, такие фейерверки не случаются. Там спокойное предстояние вечности и всё в абсолютной норме.

— Первый роман вы издали в 45 лет. С тех пор прошло четыре года. Сегодня чувствуете зависимость от писательства?

— Эта зависимость сродни позднему чувству. Такая любовь менее эгоистична, она сосредоточена не на самой себе, как это часто бывает в юности, а на тех, кому её даришь, — героях и читателях. Она более ответственна. Используя чеховский образ, это чувство к жене, а не к любовнице.

— Используя в «Лавре» древнерусскую словесную вязь, сомневались ли вы в том, стоит ли это делать?

— Сомневался. Решение использовать древнерусскую лексику было опасным, поскольку могло обрушить мой текст в бездну китчевой литературы. Спасли от этого «крепкие слова», элементы сленга, канцелярита. Первые полгода работы над романом я думал исключительно о стиле, специально для этой книги я изобрел новый язык. Это сейчас я пытаюсь обо всем рассуждать как филолог, а когда писал – полагался только на интуицию, чувствуя, что иду по лезвию бритвы.

— При создании романа вы использовали средневековые памятники письменности. Как думаете, авторам XXV века будет проще или сложнее писать о нашем времени, учитывая, что сейчас история излагается каждым на свой лад?

— В центре средневековой истории была не политическая целесообразность, а нравственность. Современные историки — прагматики. Их тексты преследуют любые цели, кроме нравственных. Потому история в её русской версии представляет собой что-то совершенно противоположное версии американской. То, что одна сторона представляет как распространение демократии, другой видится борьбой за нефтяные скважины и новые рынки сбыта, и у обеих сторон есть свои аргументы. Историкам будущих веков будет над чем поломать голову.

— Писателям, особенно русским, любят задавать вопросы на глобальные темы. Вам интересно отвечать на них?

— Ни одна встреча с читателями не обходится без вопроса о том, куда идёт Россия. В таких случаях я предлагаю обращаться ещё выше, но понимаю, что от этой шутки никому не становится легче. И тогда я говорю спросившему, что Россия, на мой взгляд, начинается с него. Пускай он уладит дела в своей семье, на своей лестничной площадке, а Россия уже по ходу дела подтянется. Разумеется, глобальная картина должна где-то маячить, но плохо, когда она закрывает от тебя простые и понятые вещи. Ты можешь улучшить страну в целом? Нет? Тогда делай то, что зависит от тебя. В этом отношении видеть за деревьями лес не всегда необходимо.

— Ваши герои Арсений и Амброджо, хотя и идут одной дорогой, во многом разные. На ваш взгляд, различия между восточнославянским миром и Западной Европой на сегодня скорее поверхностные или существенные?

— Одним из важных различий является, на мой взгляд, разная степень личной ответственности. Мой опыт жизни на Западе убеждает меня, что там эта степень выше. Вместе с тем, нужно отчетливо понимать, что и западные люди, и восточные славяне принадлежат к европейской культуре (разным ее изводам), и это сходство неизмеримо выше всех имеющихся различий.

— Вы не раз говорили о постмодернизме как о переходном этапе для человечества, прелюдии к поиску новых смыслов. Вы замечаете какое-то движение к этим смыслам?

— Это глобальные процессы, которые с трудом просматриваются с близкого расстояния, но определенные тенденции уже видны. Например, обострившееся внимание к традиционным ценностям. До определенной степени это хорошо, но только до определенной. Общество – динамическая система, в которой чрезвычайно важен баланс между опытом и открытием нового. Если перевешивает первое, общество стагнирует, если второе – теряет устойчивость. И то, и другое пагубно.

— Ваша книга вызывает интерес даже у тех, кто обычно зевает, услышав слово «Бог». Как думаете, почему так происходит?

— И верующие, и атеисты решают одни и те же проблемы и отвечают на сходные вопросы. О сущности, а значит, о смысле жизни. Если делают это не агрессивно, без взаимных упрёков и обвинений, они, несомненно, помогают друг другу. Потому что тот опыт, который им кажется отрицательным друг в друге, — это тоже опыт, и он очень важен. В книге я никого не пытался учить, и мой герой — человек сомневающийся, ищущий. В этом его беззащитность, но в этом и притягательность. Чтобы принять героя, читатель должен себя с ним отождествить, а как себя отождествить с безжизненным идеалом? Вопреки распространённому мнению, святой таковым никогда и не является. Почитайте жития — он в постоянной борьбе с самим собой.

— При том, что христиан на Земле треть населения, современный мир руководствуется, прежде всего, языческими по своей сути понятиями (национальный интерес, корпоративизм, культ власти, культ наслаждения и пр.). Вы согласитесь с мыслью, что учение Христа оказалось не очень востребованным человечеством?

— То, что вы перечислили, скорее общечеловеческие понятия, а не языческие. Что касается востребованности христианства, я бы не говорил о человечестве в целом. Кем-то оно востребовано, кем-то нет. Но ведь, судя по поговорке «Всяк крестится, да не всяк молится», это было и раньше, в те времена, когда принадлежность к той или иной конфессии была делом обязательным. Массовое посещение церкви ещё не говорит о духовном благополучии. Сейчас этой массовости нет, но есть свобода выбора, а свободно принятое решение имеет особую цену. И, наконец, стоит помнить о том, что современное состояние мира не окончательное. Хочется надеяться, что мы ещё не подводим итоги человеческой истории.

— На ваш взгляд, в понимании свободы как следования своим желаниям есть какая-то системная ошибка?

— Системная и, в конечном счёте, боюсь, фатальная. История цивилизаций это, как известно, история ограничений — без этого было бы не выжить. Возможность заплывать за буйки и переходить улицу на красный свет — это тоже свобода, но мы ведь знаем, к чему она ведёт.

— Герой «Лавра» вспоминает слова Арсения Великого о том, что ему не раз приходилось жалеть о сказанных словах, но никогда — о молчании. Вам знакомо чувство сожаления о том, что промолчали, когда стоило говорить?

— Когда я впервые прочитал эти слова Арсения Великого, я, представьте, задавался тем же вопросом. Я помнил ещё строку Александра Галича «Промолчи — попадёшь в палачи», и в сознании моём была ещё свежа советская действительность. Но когда я задумался о фразе святого Арсения применительно к себе, то выяснилось, что о сказанном я действительно сожалел гораздо больше, чем о несказанном. Это мой персональный опыт, к которому я пытаюсь подходить со всей внутренней ответственностью. А кроме того, молчание — оно ведь тоже бывает разным. Академик Лихачёв как-то сказал: молчание — знак несогласия.

— Банальный вопрос, но я задам его. Вам жалко, что бумажную литературу заменяет электронная?

— Жаль, конечно, что бумажная книга уходит. Впрочем, сожаление мое носит умеренный характер. На мой век бумажных книг хватит, а будущие поколения об этом даже задумываться не будут.

— Вы признавались, что чувствуете, как от вас удаляется родной Киев. Вы можете описать последний на сегодня эпизод особого вдохновения, который вы пережили в этом городе?

— Ни в одном городе мира я не чувствую так отчётливо, что всё проходит. Киев — город моих потерь. Здесь похоронены дорогие мне люди. Гуляя по его улицам, я вспоминаю десятки встреч, которые никогда не повторятся, — этих людей уже нет на свете. Многие из тех, кто остались, так изменились, что их тоже как бы и нет — прежних. Нет многих домов, которые я любил и к которым привык. Разрушен даже мой собственный дом — на его месте стоит какой-то стеклянный монстр. От этого сжимается сердце, и в душе возникает нечто странное — может быть, особое вдохновение, о котором вы говорите. Яростное стремление удержать рассыпающийся мир — хотя бы в тексте.

— На вопрос «Всё будет хорошо?», что, по-вашему, может быть лучшим ответом?

— Наверное: «Всё будет хорошо». Главное — не уточнять, что именно.

Источник: Фокус

Оцените статью
Добавить комментарий

This site uses Akismet to reduce spam. Learn how your comment data is processed.

  1. ЛЮДМИЛА

    ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ КНИГИ,НО ХОЧЕТСЯ ЧЕГО-ТО БОЛЬШЕГО.

    Ответить