Евгений Водолазкин: «Я думаю, наше время не лучше и не хуже других времен»

Интервью

— Вы сказали, что начало ХХ века в России — одно из лучших времен. Почему?

— Это мое субъективное ощущение. Именно в этом времени я бы себя чувствовал наиболее комфортно. С одной стороны, Россия в это время становится развитой европейской страной. А я подчеркну, вслед за моим учителем Дмитрием Лихачевым, что Россия — страна изначально европейская, только это византийская Европа. Ее европейское начало проявляется в полной мере в конце XIX — начале ХХ века. Россия развивается по западному пути. А с другой стороны — особые черты России никуда не исчезают. Это такое удивительное время, которое, к несчастью для нашей страны, не продлилось долго. Лихачев говорил, что есть «время до несчастья и — после несчастья», имея в виду Октябрьскую революцию 1917 года. Это время мне кажется наиболее симпатичным в истории России: развивается наука, культура, техника, появляется вполне жизнеспособная политическая система.

— Я знаю нескольких людей, общественных деятелей, которые говорят, что им XXI век не нравится: в мире происходит мало интересного, не рождаются масштабные личности.

— У всякого времени есть две тенденции. Первая — считать себя лучшим и заниматься самовосхвалением, а вторая — указывать, что наступили последние времена: и авторы не те, и читатели не те, и вообще — конец света. Всегда есть голоса, которые утверждают, что их время является концом культуры, науки, социальной жизни. Но на самом деле жизнь продолжается. Все времена имеют своих гениев и своих злодеев. Я не знаю статистики — кого и сколько в каждое время, но по ощущениям могу сказать, что примерно одинаково. Я думаю, наше время не лучше и не хуже других времен.

— А в связи с этим как получилось, что люди, живущие в такой прекрасной стране в начале ХХ века, без колебаний идут разрушать церкви, в которых еще вчера молились, и пишут доносы на своих ближних, отправляя их в сталинские лагеря? Вы частично снимаете с власти ответственность за это, утверждаете, что все зло — в самом человеке.

— Вторая часть — абсолютно верна. Все зло в самом человеке.

— А не власть создает предпосылки, чтобы это зло в человеке проявилось? При хорошей власти человек прожил бы всю жизнь и не знал, что он злодей?

— Пока нормальная власть способна держаться, так и происходит. Она не позволяет человеку проявлять свои самые дурные наклонности. Но ненормальная власть, как в 1917 году, приходит не случайно. Почему те, кого называют кучкой проходимцев, захвативших власть, не захватили Париж или Лондон? Потому что там другие социальные идеалы, другие настроения в обществе. В большинстве случаев власть создается народом, его запросами. Этим объясняется, почему приходят такие люди, которые в первой половине ХХ века были у власти в Германии и в России. Но я ни в коем случае не оправдываю власть. Просто то, что я говорю, может быть, не всем приятно слышать. Власть, которая приходит и тиранит свой народ, ужасна. Ее вина совершенно очевидна, как в ситуации 30-х годов, но не надо снимать вину с себя. Это очень тяжело — признать, что ты виноват, даже если ты жертва.

— Вы говорите: меняй себя сам, работай над собой. Меняй страну как одна стасорокапятимиллионная ее часть. Но это же не означает, что один человек не может воздействовать на другого? Вас учил Лихачев, и у каждого из нас есть такой человек в жизни.

— Чтобы стать таким человеком, каким был Дмитрий Сергеевич, надо много заниматься внутренним строительством, прежде всего. И только тогда, когда человек внутренне сформируется, он способен влиять на других.

— Значит, и учителем не каждый достоин быть? Сначала он должен сам достичь какого-то уровня собственного развития?

— Безусловно, это так. Сейчас очень много разных учителей или просто активных людей, которые благодаря Интернету выплескивают на других свои фантазии, эмоции и прочее. Я консервативный в этом отношении человек. Я бы сказал, что не только учить имеют право не все, но даже печататься. Сидит какое-то злобное создание и обругивает всех просто для того, чтобы вылить тот яд, который накопился. Мне кажется, это не лучшая ситуация, противоестественная. Любое новшество имеет не только положительные стороны. С одной стороны, Интернет — это сфера абсолютной свободы. С другой, эта свобода становится разрушительной — если посмотреть на то, что пишется в Интернете. Я не сторонник репрессивных мер. Я за свободный выбор каждого человека: не нравится — не смотри.

— А не кажется вам, что Интернет позволил людям сказать то, что мы раньше не имели возможность услышать от народа, а теперь услышали? Вот он, народ, такой и есть.

— Не каждый заслуживает возможности говорить публично. Может, это звучит недемократично, но это так. Я говорю как человек, который к демократии относится с симпатией, я считаю ее самым разумным средством организации общества, но как раз демократическое общество должно иметь четкие рычаги в тех сферах, где происходят вещи недостойные. Раньше о проблемах говорили люди, имеющие на это моральное право: Солженицын, Сахаров, Лихачев. Те же, кто пишет сегодня, не всегда, мягко говоря, соответствуют необходимому уровню.

— Что вы знаете о сегодняшнем преподавании литературы в школе?

— Знаю очень мало. Большая занятость не дает мне возможности сколько-нибудь серьезно судить о преподавании литературы. Хотя я продолжаю общаться с учителями-словесниками и студентами. От учителей я знаю, что им приходится готовить невероятное количество бумаг. В бюрократических структурах работают люди, чье существование только этими бумагами и оправдывается.

И до тех пор, пока есть эти хронофаги, пожиратели учительского времени, ничего не изменится. Они просто отрывают учителя от подготовки к уроку.

Если так будет продолжаться, будущее преподавания литературы в школе плачевно. Учителям не только некогда читать книги, но и к урокам некогда готовиться. Это реальная проблема.

— Как ученый-филолог что вы думаете: можно ли написать один для всех учебник по литературе?

— Я полагаю, что учебников может быть несколько. Я не верю в то, что один учебник будет обладать полнотой истины. Другое дело, что министерство должно проследить, чтобы все учебники, которые издаются, были высокого качества. Конечно, их не должно быть много, но ведь так и не бывает. Единый учебник — это плохо. Кто определяет качество учебника? Чиновники, которые далеко не всегда ориентируются в вопросах литературы. Пусть будет несколько учебников, утвержденных официально, но выбирает пусть учитель. Учителя разные, и заставлять их пользоваться единым утвержденным учебником — очень странно. И Дмитрий Быков прав, когда говорит, что при хорошем учителе учебник не имеет решающего значения. Я с ним согласен.

— Дмитрий Быков часто выступает с лекциями, и сейчас большой спрос на такую форму обучения, общения. А у вас нет такого стремления к встречам с читателями?

— Лекции Дмитрия Быкова кажутся мне очень важными. Живое общение имеет совершенно другую энергетику. Тем более общение с таким замечательным знатоком литературы, как Быков. Сколько-нибудь систематически преподавать у меня нет возможности, но в интересных мне случаях я соглашаюсь прочитать лекцию на ту или иную тему. В последнее время, впрочем, чаще это бывают творческие встречи.

— Вы получаете удовольствие от таких встреч?

— Да, безусловно. Я получаю удовольствие от вопросов, потому что, когда рассказываешь что-то в режиме монолога, рано или поздно протаптываешь колею, из которой трудно вырваться, говоришь похожими фразами. Я стараюсь этого избежать, но не всегда удается. А когда начинают задавать вопросы, это очень интересно, потому что вопросы, как и люди, разные.

— Просвещение имеет смысл?

— Конечно, в этом нет сомнения. Но все-таки я принадлежу к категории людей, которые лучше выражают себя письменным образом. Я человек письменного текста. Когда я пишу что-либо, испытываю не меньшее удовольствие, чем при живом общении.

— После выхода «Лавра» вы очень переживали, ожидая реакции читателей. У вас даже была депрессия, и при этом вы говорите искренне, что хорошо относитесь и к тем, кто не читал ваши книги.

— Да, хорошо отношусь. Я вовсе не считаю, что я тот, кто обязателен к чтению. Если у людей остаются нечитанными Достоевский, Толстой, Гоголь, то как я могу претендовать на то, чтобы мои тексты непременно читали? У меня нет таких амбиций.

— Вы ощущаете себя частью сообщества литераторов? Как вы полагаете: нужны ли союзы писателей? Каждый человек — это имя. Или нет?

— На мой взгляд, союз не должен основываться на идеологических принципах. Он может существовать как профсоюз и решать чисто практические задачи. Писатель — существо одинокое. Проблемы литературы коллективно не решаются.

— В одном из интервью вы говорили, что за стенами Пушкинского дома укрываетесь некоторым образом от внешнего мира.

— Это относилось к советскому периоду. Я не сказал бы, что сейчас я укрываюсь от кого-то или чего-то. Строго говоря, и тогда не особенно укрывался. Понимаете, основные вещи в большинстве случаев можно высказывать без особых проблем. Перечитывайте почаще стихотворение Пушкина «Из Пиндемонти», там все сказано: «…для власти, для ливреи / Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи»…

Вообще же, литература фундаментально отличается от публицистики. Публицистика — борется. Литература не участвует ни в каких боях. Она, если это настоящая литература, старается говорить о главных вещах. Разумеется, и публицистика должна быть, но для себя я выбрал литературу. Когда чувствую, что меня сносит в публицистику, я останавливаюсь.

— Вы сказали, что в свое время в Петербурге вы бывали в кафе «Сайгон», где пил кофе Гребенщиков и стояла девушка с крысой на плече. Вы сказали, что тоже способны иногда выкинуть фортель. Какой это может быть фортель?

— В моей жизни было столько разных фортелей! Иногда меня тянет к каким-то иррациональным поступкам. Вот недавно я был в Буэнос-Айресе, и меня все время предупреждали: вот в такой-то район без полиции не стоит ходить. Я, конечно же, туда пошел. И особой агрессии в отношении меня никто не проявлял.

— А вы способны противостоять агрессии?

— От настроения многое зависит. И от того, какого рода агрессия. В юности противостоял везде и всегда. Сейчас же понимаю, что противостояние агрессию только увеличивает. Лучше стараться не противостоять агрессии, а гасить ее. Вот существует, например, критик, который ругает тебя с неутомимостью поливальной машины. Можно отругиваться от него, а можно подойти и сказать: «Послушай, дорогой. Я понимаю твою озабоченность и доступен для обсуждения любых проблем». И проблемы уходят. Так было в моей жизни.

— Что вы скажете о присуждении Нобелевской премии Бобу Дилану?

— Я ожидал Мураками, хотя не являюсь его поклонником. Дилан — неожиданный выбор, но то, что лауреат Нобелевской премии поет, совсем неплохо.

— Вам многие журналисты звонили с просьбой о комментариях. Вы стали медийной персоной. Вас это тяготит?

— Не могу сказать, что это непосильная ноша. Кто не хочет быть медийной персоной, способен предпринять усилия, чтобы этого не было. Последнее время и я стал предпринимать такие усилия, но делаю это без истерики. Просто постепенно сужаю свое медийное присутствие: отказываюсь от участия в ток-шоу или от общения с изданиями, которые, как я понимаю, свежих вопросов не зададут. Когда-то мне казалось, что нужно комментировать собственные тексты. Теперь я понимаю, что литератор все высказывает в своих произведениях. Комментарии, строго говоря, излишни.

Текст: Галина Абакумова для сайта «Вектор образованиЯ«

Оцените статью
Добавить комментарий

This site uses Akismet to reduce spam. Learn how your comment data is processed.