28 ноября, исполняется 110 лет со дня рождения выдающегося ученого-литературоведа Дмитрия Лихачева. О человеке, запомнившемся нам как «совесть нации», — разговор «РГ» с его учеником, писателем Евгением Водолазкиным.
— Вы были приглашены в Пушкинский дом Дмитрием Лихачевым. Чем он запомнился при непосредственном общении? Чего в нем не понять, не увидев?
— Тем, как он помогал людям, к которым хорошо относился. Хотя «хорошо относился» — конечно, растяжимое понятие: он почти ко всем хорошо относился. Но с теми, с кем работал, он был человеком действия. Если видел, что человеку плохо, у него трудности — немедленно вмешивался и делал все возможное и невозможное. Нужно сказать, что невозможного для него тогда уже было мало. Он был чрезвычайно влиятельным человеком.
Он был человеком деятельного сочувствия. Людей просто сочувствующих много, но он, почти пять лет проведший в лагере, хорошо понимал, что такое непосредственная человеческая помощь. Я сам не раз попадал под энергию его помощи.
Он предложил мне работу в Пушкинском доме, но мест там не было. Чтобы я мог туда прийти, надо было кого-то отправить на пенсию, но это было неприемлемо как для меня, так и для него. Тогда Лихачев позвонил президенту Академии наук СССР, и Пушкинский дом расширили на одно штатное место. Это все выглядело тогда просто невероятным. Но ему были доступны такие вещи.
— Есть какая-то загадка в том, что чрезвычайно важной для страны фигурой вдруг стал … филолог. Не писатель, что привычно для нас еще с XIX века, не историк — филолог. В этом есть какая-то большая неожиданность. Понятно, что XX век был веком великих филологов — Лосева, Бахтина, но они прятали в филологию свой философский, мыслительный дар. А Лихачев же чистый филолог. Филолог как значимая для всех фигура — это феномен времени?
— Лихачев был не просто филологом, но филологом-медиевистом. Филологом, изучающим древность. Человек обычно проникается тем, что исследует. А древнерусская литература, как и вся средневековая европейская литература, особенна. Это даже не литература, мы говорим о ней «литература», уступая традиции, на самом деле вернее называть ее письменностью или книжностью. Это все удивительные по своему этическому накалу тексты — библейские толкования, жития. И летопись в высшей степени религиозное сочинение. Особенно ранняя. Просто это не все знают.
И погруженный в эту книжность Лихачев был не просто филологом, но носителем великой культуры, которая в советское время была под запретом. Даже нам, в Пушкинском доме, публиковавшим под знаменем науки религиозные тексты, жития нельзя было назвать житиями. Писали «повесть о жизни».
И вот то, чем Лихачев занимался, отразилось на нем. Как и на значимости Сергея Сергеевича Аверинцева отразился предмет его филологического исследования — византийская литература.
— Аверинцев — несомненный кумир, но интеллигенции. У Лихачева было общее признание.
— В Дмитрии Сергеевиче было еще, я бы сказал, пастырское начало. Нет, он не обращался ко всем с поучениями и поучать не любил. А когда однажды кто-то написал, что он «учит всех, как жить», резко ответил: «Я — не Рабиндранат Тагор». Тут речь идет о другом. Он показывал людям путь — который точно есть и о котором, может быть, не все знают — самоотверженной любви к ближнему. На этом пути помогают людям, попавшим в беду. Он хоть отчасти возвращал то, что было потеряно в советское время — мысль о Боге, о жизни и смерти в самом глубоком их измерении. К концу советского времени был огромный этический голод и возникло ожидание человека, подобного Лихачеву. И он появился. В его появлении особенную роль сыграла останкинская программа «Встречи со зрителями». На следующий день очень известный в научных и культурных кругах ученый был «открыт» и «принят» всей страной. Это показывает и то, что страна ждала такого человека и невероятную притягательность его личности. Стоило ему один раз выступить по телевизору, как в него влюбилась вся страна.
— Однажды моя ошеломленная коллега брала интервью у филолога, который «не под диктофон» долго ниспровергал Лихачева. У нас возник спор, итогом которого стало резюме: Лихачев утвердил древнерусскую литературу в мировом мнении как высочайшую культурную вершину. Это так?
— Я знаком с негативными высказываниями в адрес Лихачева и знаю людей, которые их тиражировали. Время от времени повторяются обвинения, что его «назначили главным интеллигентом», и поэтому вокруг него начала складываться мифология. Я, однажды услышав это, не стал возражать автору этого высказывания, просто спросил: а почему вас не назначили главным интеллигентом страны и вокруг вас не сложилась мифология. И это был убийственный вопрос.
Да, диалектика необходимого и случайного заставила власть приблизить к себе Лихачева. Но это была не добрая воля власти, а простое понимание, каков калибр этого человека. Власть желала опоры на него. Дело было в качествах самого Лихачева, они вынуждали власть идти к нему как к главному неформальному авторитету страны.
Что касается его научных достижений, то у него было много направлений деятельности. Он не принадлежал к категории людей надмирных, не вникающих в конкретный материал и по наитию выдвигающих глобальные теории, которые обрушиваются с той же легкостью, что и выдвигаются. Он был в первую очередь ученым-эмпириком и на начальном этапе своего исследовательского пути очень многое открыл в эмпирической сфере. Потом стал строить концепции, которые привели в некую гармонию всем нам известные факты о древнерусской литературе. Попытки это сделать были и до него, и после него, но лихачевская концепция — наиболее убедительная. Иногда после выхода книг его исправляли в каких-то частностях. Но легко исправлять или что-то добавлять, когда есть магистраль. Он дал эту магистраль.
И еще важный момент — Лихачев писал очень глубоко и очень просто. В простоте с ним сравним только Юрий Михайлович Лотман, тоже писавший без зауми. И оказалось, все, не примитивизируя, можно выразить простым языком. И поэтому его читали очень многие. Хотя вообще-то, прямо скажем, немногие люди у нас читают литературоведческие работы.
Он писал без установки «быть понятным» или «нравиться всем». Просто его мысли были настолько мощны и глубоки, что не нуждались ни в каком словесном орнаменте. У него не было терминологического кружева, через которое не продраться. Он писал предельно просто и ясно. И это тоже повлияло на успех того, что он делал.
— А появление Александра Панченко, второго блистательного петербуржского украшения русской филологии XX века, было связано с Лихачевым?
— Выдающийся ученый и выдающаяся личность Панченко — птенец гнезда Лихачева. Как ученый он сформировался в секторе древнерусской литературы Пушкинского дома. Умнейший человек, он был очень привлекателен как личность. Удивительно рассказывал о Древней Руси, как будто все происходило с его родственниками. Потом ушел из отдела, возглавил сектор XVIII века. Я ходил к нему в юности на лекции и никогда не забуду его ответ на вопрос студента «Как вы относитесь к Льву Гумилеву?». Немного подумав, он сказал: во-первых, Лев Николаевич пишет замечательную научную прозу, а, во-вторых, он из хорошей семьи. Какой же достойный — и очень петербуржский — ответ.
Конечно, талант Панченко проявился бы неизбежно. Но не «под крылом» Лихачева, без поставленной им научной планки, без той научной высоты, что утвердилась при Лихачеве в секторе древнерусской литературы, при абсолютно самостоятельном пути он достиг бы меньшего. Видите ли, в науке очень важна среда. Когда каждую минуту в тебя ненавязчиво вливается этот удивительный настой знаний и вокруг образуется просто какая-то ноосфера, ты становишься богаче. Те, кто говорят «зачем, сходи в библиотеку, полезь в Интернет и найди нужное» многого не понимают. А взгляды? А оценки? А угол зрения, который тебе помогают установить.
Панченко стал бы выдающимся ученым и без Лихачева, но с гораздо большими трудностями на пути, и талант его, всего скорее, заиграл бы не всеми красками.
— А почему Петербург все время выдает нам странный и прекрасный феномен парности? Какая потрясающая пара — пусть они и не ладили друг с другом — Герман и Сокуров. А титаническая пара двух гуманитарных фигур — Дмитрия Лихачева и Бориса Пиотровского!
— Идея парности — одна из самых сильных идей Лихачева. Его концепция истории России была основана на парности. Он считал, что эта парность держит страну. Он считал, что у нас всегда было две столицы. Одна, обращенная внутрь, одна — вовне, на Запад. В древней Руси, в Киевский период, такими парными столицами были Киев и Новгород. Позднее Москва и Петербург. Петербург, кстати, был столицей, открытой вовне, в Европу. Он любил Петербург как раз как европейскую столицу. И сам был очень европейским человеком.
— Но почвенником и западником одновременно?
— Да, Сергей Сергеевич Аверинцев впоследствии писал, что Лихачев — поразительно — мог быть одновременно человеком почвенных и западных взглядов.
А я думаю, что он не был ни почвенником, ни западником. Но Россию любил как часть европейского сообщества и русскую культуру — как часть европейской культуры. Как никто другой показал, что русские средневековые явления лежат в русле общеевропейского культурного потока.
Замечу, что он был подчеркнуто европейским человеком. Довольно скептически относился к евразийству. Считал, что даже в слове «Евразия» Азия пожирает Европу. В своих трудах всегда подчеркивал сходство Руси, России с Западной Европой. И очень ценил это сходство в Петербурге.
— А в нем было что-то особенно петербуржское?
— Я думаю, что постоянное внимание к сходству России с Европой было воспитано в нем Петербургом. Петербург — очень европейский город. Есть шутка, что концентрация Европы в Петербурге превышает все возможные для Европы пределы. Но Петербург и очень русский город. Когда столько европейского, как в его архитектуре, нет в европейских городах, то это русский максимализм. И он как раз и делает его очень русским.
В Петербурге есть еще одна шутка: в Москве есть много всего, но все лучшее в Петербурге.
Как бы нам хотелось, чтобы к 110-летию со дня рождения Дмитрия Сергеевича Лихачева безымянная набережная против Пушкинского дома была бы названа «набережной Лихачева».
