В «Редакции Елены Шубиной» (издательство АСТ) вышел новый роман российского писателя и литературоведа Евгения Водолазкина «Брисбен». Книга рассказывает про известного гитариста Глеба Яновского, столкнувшегося с болезнью, которая может покончить с его карьерой навсегда. Тогда он, как и все герои произведений Водолазкина, пытается переосмыслить свою жизнь и найти ответы в прошлом. В интервью ТАСС писатель рассказал о своем видении времени, состоянии современной российской литературы и о том, почему спокойно относится к своему успеху.
— Евгений Германович, ваши романы построены по одной схеме — всегда главный герой вспоминает о своей жизни в ретроспективе, и всегда действие происходит в прошлом. События в двух последних ваших книгах, «Авиаторе» и «Брисбене», происходит в двадцатом столетии. Почему вас так интересует прошлое и конкретно это время?
— Мне интересно это время прежде всего потому, что я его пережил. Но, конечно, меня двадцатое столетие интересует в разных своих частях: в «Авиаторе» — это начало века, на нем сосредоточен мой интерес, хотя и не только на начале, там есть и про середину, и про конец столетия. Что касается «Брисбена», то здесь по счастливой случайности год рождения моего героя совпадает с моим собственным — это 1964 год. Наверно, кому-то покажется, что этот год располагается где-то в районе Античности. Но я помню брежневское время, хотя сменилась целая эпоха. Даже не просто эпоха, а поменялось все.
Мне кажется, минувшее надо каким-то образом записать, зафиксировать, иначе подумают в будущем, что тогда ничего не происходило. Это было по-своему очень забавное время, немного анекдотическое, но в этом его прелесть.
— А хотелось бы вам написать роман о настоящем, про современность?
— Я и пишу про современность — до некоторой степени. Я вообще редко пишу об эпохе, о конкретном времени — я пишу о людях, которые переживают это время. Так, в «Брисбене» хронолические рамки — с 1964 по 2018 год, то есть наш нынешний. Формально говоря, я заканчиваю нашим временем, но для меня это не более чем фон. Время — это аквариум, в котором плавают рыбы, то есть мы. Оно не имеет самостоятельного значения, оно приобретает какой-то смысл только применительно к нам.
— Вы говорили, что сейчас наступило такое время, когда энергия народа начинает направляться в конструктивное русло и что именно в этот момент могут родиться важные литературные произведения, а может, уже родились. Какие литературные работы вы считаете наиболее важными сейчас?
— Если брать последние, допустим, пять-десять лет, то у нас выходили первоклассные романы Гузель Яхиной, Захара Прилепина, Алексея Варламова, Леонида Юзефовича, Михаила Шишкина, Майи Кучерской. Также появляются новые хорошие авторы, такие как Григорий Служитель, Александр Григоренко, Алексей Сальников, Евгений Абдулаев, пишущий под псевдонимом Сухбат Афлатуни, что в переводе означает «Диалоги Платона». Ну и, конечно, не могу не вспомнить недавно ушедшего от нас Владимира Шарова. Это был очень большой писатель.
Мне кажется, наша литература чувствует себя вполне хорошо, у нее сейчас очень хороший уровень. Я думаю, при этом, у нее есть все шансы, чтобы этот уровень стал еще выше
— А современной западной литературой интересуетесь?
— Мне нравится Джулиан Барнс. У меня даже было удовольствие с ним пообщаться, когда он приезжал в Москву. Это умный, ироничный человек, целиком оправдывающий высокое звание английского писателя. Если брать немецкую литературу, я люблю Патрика Зюскинда и Даниэля Кельмана. Также мне нравятся Кадзуо Исигуро, Орхан Памук, израильский писатель Амос Оз и американские писательницы Рут Озеки и Джанет Фитч.
— В этом году происходят изменения в жизни литературных премий. Так, «Русский Букер» не может найти финансирование и находится на грани закрытия, а Нобелевскую премию по литературе вовсе решили в этом году не вручать. Означает ли это кризис этого института? Нужны ли миру литературные премии или они начинают себя потихоньку изживать?
— Я не думаю, что наступил кризис премий, так как это очень важный институт. Он, во-первых, помогает узнать писателя, а во-вторых, если это хорошая премия, то писателю уже немножко легче, потому что живут писатели небогато, и не только в России. Жюри «Русского Букера» принимало часто неожиданные решения, что, видимо, не радовало спонсоров, — поэтому они перестали его поддерживать. Я надеюсь, что все-таки усилия организаторов этой заслуженной премии по поиску спонсоров увенчаются успехом.
— Недавно вы вошли в Совет по культуре при президенте. Какие проблемы в культурной сфере считаете самыми важными? Что бы вам хотелось на совете обсудить?
— Для меня главный вопрос, который мы, собственно, и будем обсуждать и ради которого я и согласился войти в совет, — это принятие нового закона «О культуре».
— Да, его обсуждают уже несколько лет…
— Мне кажется, сейчас дело сдвинулось с мертвой точки, и у меня есть чувство, что этот закон примут в обозримом будущем. И поскольку речь идет не о разовой акции, а о серьезном документе, который будет определять нашу культурную жизнь на десятилетия, я надеюсь, что смогу быть полезен.
— Но что конкретно, по вашему мнению, необходимо в этом законе отразить?
— В законе должно быть отражено то, что чиновники могут минимально влиять на творческий процесс. То есть нужно разработать такие механизмы, чтобы чиновник был только человеком, к которому обращаются с вопросами и просьбами, но не за разрешениями.
Культура — это самонастраивающаяся система, ее особо регулировать не нужно. Если возникают вещи, которые нарушают закон, то для них существует Уголовный кодекс. Можно обратиться в суд и решить все вопросы цивилизованным путем.
Но на самом деле, все эти вопросы должно решать общество своим приятием или неприятием тех или иных вещей. Слишком долго в советское время чиновники решали, что можно, а что нельзя. Хорошо, если это просвещенный человек, но бывает и наоборот. Так вот, чтобы мы не зависели от степени просвещенности чиновника, его доброты, того, что он съел за завтраком, — существует закон, регулирующий культурную жизнь.
— Как вы выбираете профессии для героев своих книг? В «Лавре» Арсений — целитель, в «Авиаторе» Платонов — художник, а в «Брисбене» главный герой Яновский — гитарист.
— Мне изначально ясно, кем будет мой герой, потому что с профессией связан сам сюжет. То, что Арсений в «Лавре» будет целителем, было понятно, потому что на этом строится все повествование. То, что Платонов не авиатор, это тоже было понятно, потому что здесь все строилось на контрасте — он летает, но в другом смысле: он летает в других пространствах и областях. А в «Брисбене» мне очень хотелось написать о музыке. Я не могу сказать, что понимаю ее, — просто люблю. Хотя, конечно, после «Доктора Фаустуса» и других вещей есть в этом выборе определенное нахальство.
— Вы в своих романах всегда с любовью описываете Европу — например, Италию и Германию. Какие места для вас самые важные?
— Я очень люблю Южную Италию. Это такое совершенно удивительное место, потому что в нем красота соединяется с вечностью. Я помню, мы с женой и дочкой лежали на пляже в Поццуоли, а напротив был полуостров Мизено, где Одиссей похоронил двух своих спутников. Мы купаемся, а там они лежат. Удивительно.
— В Италии, куда ни пойдешь, везде натыкаешься на историю.
— И на вулканы. В Италии чувствуется, что история не уходит, а наполняется чем-то новым, причем не в каком-то музеефицированном виде — можно войти во двор и увидеть античную статую, к которой привязана бельевая веревка. Что-то в этом есть. Люблю Мюнхен, Берлин, Лондон. Оскфорд и Кембридж — это города из табакерки, совершенно удивительные, игрушечные. Венецию люблю бесконечно и довольно часто там бываю. Причем однажды останавливался там в католическом монастыре. Днем Венеция имеет открыточный вид, такой туристический базар, а ночью — становится совершенно мистической: все туристы уезжают, местное население то ли спит, то ли уходит под воду. Город потрясающий именно в этот момент.
Люблю и Барселону. Барселона — это потрясающий, мировой город. Собор Саграда Фамилия Гауди. Уж если меня что-то потрясало когда-либо в области архитектуры, то этот собор. Мы с женой три часа смотрели на него снаружи, а потом еще часа три-четыре пробыли внутри. Глядя на него, я подумал, что в нем воплощена та же идея, что я пытался воплотить в «Лавре»: в старую форму вписывается что-то совершенно новое. У меня это сделано несовершенно, по мере моих возможностей, а у Гауди это близко к совершенству. Этот собор такой, каким был «Лавр» в моих мечтах. Гауди — это чистый гений, соединяющий традицию с новой поэтикой. Это пример виртуозного соединения.
— Вы опубликовали свой самый известный роман «Лавр» шесть лет назад, и за это время успели написать еще две книги. Также в этом году в Кракове по вашей прозе была проведена международная конференция, а ваши произведения уже изучают в вузах. Для вас эти изменения прошли органично? И вообще, как у вас получается выдерживать такой быстрый темп?
— Я был кабинетным ученым, который особо ни с кем не общался и большой известностью не пользовался, но я воспринимаю все произошедшие изменения спокойно, потому что мне хватает здравомыслия и, если угодно, возраста для того, чтобы не делать из этого большой истории.
Я спокойно ко всему отношусь, понимаю, что все временно и надо просто делать свое дело. Я работаю по 12 часов, последние недели — по 16 часов в сутки.
Это научная привычка, я научил себя работать, будучи еще исследователем. Я им и остаюсь, кое-что делаю и в этой сфере. С определенного возраста начинаешь воспринимать все, что делаешь, как нечто большее, чем литература. Наступает время отчета, надо постепенно подводить итоги, отчитываться перед Ним. Вот в такой литературной форме я это и делаю.
Беседовала Тамара Ходова.