Для хорошего разговора просто хорошего писателя в собеседники бывает мало. В случае с Евгением Водолазкиным хороший разговор получается как раз потому, что с ним забываешь о литературе, как-то очаровываешься, заслушиваешься что ли, начинаешь задавать все новые вопросы. И при расшифровке текста понимаешь, что начали про литературу, а закончили «за жизнь».
Евгений Водолазкин, будучи, как это говорится, большим писателем и лауреатом самых авторитетных премий, остается крайне пунктуален, без лишнего снобизма соглашается на разговор, дружелюбно реагирует на критику, а сообщения в мейле подписывает не меньше чем «Ваш Евгений». Имеет ли это значение, чтобы написать хорошую книгу? Не уверена. А вот, чтобы сделать хорошее интервью и очень понравиться интервьюеру, – определенно.
— Ваши книги берут награды и очень быстро завоевывают популярность у читателей. А что для Вас главное в хорошем тексте?
— Главное – чтобы человек после прочтения такого текста стал немножко другим. Книга не должна учить, но она должна открывать читателю то, что он не знал до ее прочтения. Процесс открытия, если он состоялся, и является тем, что делает текст хорошим.
— Как Вы думаете, дидактика и морализаторство остались во временах Толстого? Сегодня писатель совсем не должен поучать и научать, или, по крайней мере, Вы такой задачи перед собой не ставите?
— Да, я бы сказал, что по крайней мере я. Знаете, я сравниваю писателей с судами, которые бороздят мировые океаны. Они совершенно разные и по-разному устроены – есть сухогрузы, есть круизные лайнеры, есть легкие яхты, и все эти «плавсредства» предназначены для разных целей. У кого-то хорошо получается учить и наставлять, я же перед собой такую задачу не ставлю. Так как, во-первых, меня никто на это не уполномочивал, а, во-вторых, мне кажется, что художественная сторона текста от такого морализаторства серьезно пострадает.
— Резюмирую: Ваша цель при написании текста – открыть читателю нечто новое.
— Да. Я считаю, что главная задача литературы – это выражение невыраженного, а писатель – он, своего рода, «называтель». Существует огромная сфера того, что люди переживают и чувствуют, но о чем еще не было написано. И однажды появляется автор, который находит для этого слово. Например, описывает звук голосов с соседней дачи или стук дождя по крыше, или дрожание зимнего воздуха в открытой форточке. И эти вещи в конечном счете могут стать предметом размышлений и началом собственной цепочки ассоциаций читателя. Я как-то сказал, что писатель – это тот, кто слышит музыку сфер и записывает ее в нотную тетрадь.
— То есть музыкант в каком-то смысле?
— Да, музыкант. Мне этот образ сейчас очень близок, я много думаю о музыке в последнее время. Ведь даже музыка существует только потому, что существует слово. Если бы музыка не имела в своей основе слово, она бы вряд ли так трогала душу.
— А писательство для Вас – это больше результат или процесс?
— Это способ жизни. Писатель всегда остается писателем. Вот, допустим, сталевар – он не всегда сталевар, а только тогда, когда приходит в свой цех, а писатель ежеминутно что-то подмечает – и сразу же думает о том, как это использовать в новой вещи.
— Писательский процесс для Вас не прекращается ни на минуту?
— Да, ни в ванной, ни в столовой, ни в других местах.
— В одном из своих интервью Вы сказали, что Ваш распорядок дня очень упорядочен. А как обстоит дело с рабочим процессом – там тоже все упорядоченно или остается место для творческого хаоса?
— Вы знаете, я как-то обхожусь без творческого хаоса, чтобы хаос внешний не перешел в хаос внутренний. Вообще я принадлежу к той категории писателей, которым для сосредоточения требуется уединение. И если сажусь за работу – концентрируюсь, порой отключаю телефон.
У меня перед глазами был пример Дмитрия Сергеевича Лихачева, который хаоса терпеть не мог. Он даже по квартире ходил в пиджаке и галстуке. Мне приходилось как-то разбирать с Лихачевым его архив – меня поразило упорядоченность его бумаг. Он ничего не выбрасывал и всё распределял по папкам и коробкам. Его организованность на меня повлияла – в той мере, конечно, в какой качества одного человека способны повлиять на качества другого.
— Вы тоже носите костюм и галстук дома?
— Нет, их я не ношу – даже вне дома (улыбается).
— Ваш рабочий день всегда проходит дома, в кабинете?
— В основном – дома, а дважды в неделю – еще и в Пушкинском Доме. Видите, сколько у меня домов. Если мне не нужно идти на службу, то я просыпаюсь, скажу честно, не очень рано, с утра пишу литературные вещи, а после обеда занимаюсь научной работой.
— Расскажите о ней поподробнее…
— Я, как доктор наук, должен регулярно писать научные тексты. В настоящий момент я занимаюсь подготовкой академического издания одного древнерусского хронографа. Это довольно объемная книга, посвященная всемирной истории от сотворения мира до крещения Руси. К сожалению, я не могу рекомендовать ее широкой публике, так как она не переведена на русский язык (смеется).
— А как происходит выбор темы для очередной художественной книги? Идеи постепенно аккумулируются на задворках сознания и ждут своего часа или возникают спонтанно?
— По-разному. С одной стороны, на меня оказывает влияние то, что происходит в окружающем меня мире. С другой – не надо забывать, что существует еще и внутренняя логика развития автора, и она, пожалуй, является определяющей при выборе темы. Я пишу о том, что меня волнует. Например, в «Лавре» это была тема вечной любви, тема времени – вещи, которые, как мне кажется, недостаточно представлены в современной литературе. Потом мне подумалось, что хорошо бы описать проблему связи времен и проблему вины человека – так появился «Авиатор».
— Я знаю, что сейчас Вы находитесь в процессе создания новой истории. И ее действие будет происходить уже в современном мире. Что ж, в «Лавре» Вы описали средние века, в Авиаторе – 20 век, и в работе книга о дне сегодняшнем. Это некая закономерность?
— Можно сказать и так. Я избегал писать о современности. Еще Лотман говорил, что одно из важных качеств художественного произведения – быть отграниченным от действительности. Когда оно вплотную приближается к действительности, то теряет свое художественное качество, подобно магниту, который теряет свои качества, когда постоянно соприкасается с железом. Сейчас я, кажется, понял, как можно писать о современности, не сливаясь с ней, имея эту пресловутую дистанцию, которая очень важна. То, что я пишу сейчас, – это история очень личная, в ней много меня, поэтому я отношусь к ней с особым трепетом. Хронологически мой новый роман начинается во второй половине 60-х годов и, даст Бог, дойдет до дня сегодняшнего.
— Писать о современности сложнее только из-за невозможности посмотреть отстраненно на сегодняшний день?
— Да, дистанция по отношению к воспроизводимым событиям очень важна, особенно для романа. Роман – орудие дальнобойное, ему необходимо пространство. Именно поэтому романы, как правило, появляются спустя годы после событий, которые в них описываются, как некое их осмысление.
— Вы сказали, что новая книга – это личная история. А насколько вообще Ваши книги автобиографичны? Много в них от самого Евгения Водолазкина?
— Не много. Это первая книга, в которой я в сколько-нибудь значительной степени воспроизвожу детали своей жизни. Уточню, что книга будет личная, но не автобиографическая. Это разные вещи. Личная она, потому что затрагивает очень болезненные и важные для меня темы. Автобиографичность же в моих книгах играет незначительную роль. Между мной и моими героями всегда существует дистанция. Зачастую они делают вещи, которые я бы не сделал. Например, творят злодеяния, которые я бы себе, надеюсь, не позволил, или, напротив, становятся святыми и совершают такие поступки, на которые я, увы, не способен. Самый забавный вопрос, который мне задают на встречах читатели: «Лавр» – это автобиографическая история? Я всегда отвечаю, что я не святой, поэтому об автобиографичности тут и говорить нечего. Но, безусловно, любой писатель при создании текста в большей или меньшей степени основывается на собственном опыте. В своих книгах я отражаю свои отдельные наблюдения. Лесков когда-то сказал, что он не выдумывает сюжеты, он – их счастливый собиратель. По большому счету, он сказал то, что могли бы повторить большинство писателей. Писатели вообще редко что-либо выдумывают: они щедро берут из своей жизни обрывки разговоров, отдельные эмоции, ощущения – в том числе и я. Но сказать, что кто-то из моих героев является моим альтер эго, не могу.
— Вы не раз говорили, что «Авиатор» – это тоже личная история, потому что тема советских репрессий Вас волнует.
— Для меня это в некотором смысле история семейная. В моей семье были репрессированные, в частности, брат моей прабабушки, отец Александр Нечаев. Он был репрессирован в Архангельске по доносу и погиб в концентрационном лагере в Коми.
— Вы упомянули, что автор очень часто своим героям передает собственное мироощущение. Мне показалось, что в «Авиаторе», когда Вы плавно подводите к идее о том, что личность рождается не временем, не количеством пройденных испытаний, а такими простыми, но оттого и гениальными вещами, как стрекотание кузнечика, запах самовара, шум дождя, Вы передаете именно свое мироощущение.
— Да, под каждым из этих слов Иннокентия Платонова (главный герой книги «Авиатор» – прим. ред.) я готов подписаться. Я разделяю не всё из того, что он говорит, но эта мысль мне близка. Человек – существо не только рациональное, но и эмоциональное в значительной степени. Жизнь любого из нас не сводится к событиям официальной биографии – устройству на работу или защите диссертации, в ней еще есть и шум дождя, и запах самовара. То есть все то, что с детства учит нас чувствовать, любить. К сожалению, в литературе этой сфере не уделено должного внимания, она пока принадлежит области невыраженного. И эта область меня очень привлекает. Порой кажется, что чувства и ощущения – вещи настолько очевидные, что лишний раз и говорить об этом не стоит. И это большая потеря, ведь эмоциональное восприятие явлений – это тот фон, на котором развиваются все исторические события. Время уходит, а вместе с ним уходят и присущие ему эмоции, и через поколение о них уже никто не узнает… Недаром Лихачев сожалел, что никто уже никогда не вспомнит, как звучали под ногами деревянные мостовые Петербурга и как кричали финские молочницы в его пригородах, и многое, многое другое.
— Поговорим немного о «Лавре». Вы стилизовали текст под древнерусскую прозу, известно, что потратили на это уйму времени и сил. Безусловно, результат мы все увидели, и оно того стоило. Но возникает вопрос: а для чего Вы поставили перед собой столь сложную задачу? Почему для Вас было принципиально важно стилизовать текст и предложить читателю эти конкретные обстоятельства?
— Я хотел описать жизнь доброго человека, святого. Я решил использовать древнерусский язык, поскольку он лучше всего подходит для повествования такого рода. С другой стороны, я не хотел, чтобы мой роман получился елейным, чтобы он превратился в такой благочестивый текст, от которого вскоре начинает тошнить.
Для меня было важно, чтобы происходящие с героями события принадлежали и Средневековью, и нашему времени, чтобы читатель не заскучал. Поэтому часть повествования ведется на древнерусском языке, а часть – на современном русском, вплоть до сленга и канцелярита. Для этого романа я создал специальный стиль, который в определенном смысле можно назвать стилем юродивого. Мне хотелось взять читателя за руку и ввести его в мой текст, сказав ему при этом: «Не бойся, всё в порядке. Тут – то же, что и в нашем времени, ну, разве что – немного по-другому».
— А долго Вы работали над стилем? Как-то Вы упомянули, что на выработку стиля Вы можете потратить целый год…
— Я – как композитор, который все время прокручивает какие-то мелодии в голове. На обдумывание стиля «Лавра» у меня ушло примерно полгода. Я не приступал к тексту, пока не решил, КАК я буду это писать. Было бы странно, если бы я писал «Лавра» только современным русским языком. С другой стороны, еще парадоксальнее было бы писать его исключительно языком архаичным.
— А насколько вообще для Вас важен стиль текста? Когда Вы пишете, для Вас первична форма или содержание?
— Это вещь двуединая. В литературном произведении форма – это содержание. Конечно, это до некоторой степени полемическое заострение, но она подчеркивает тот факт, что форма и содержание неразделимы. Как блюдо, которое будет по-настоящему вкусным, когда оно не только хорошо приготовлено, но и хорошо сервировано.
— Получается, форма первична…
— Когда как. Маяковский писал, что его стихи возникают из смутного гула. Он был для него первотолчком. Первотолчком для моих текстов является если не гул, то, по крайней мере, эхо, которое я слышу, еще не зная ни героев, ни сюжета, но точно понимая, что мне нужно сказать о том или об этом. Например, когда я еще не знал сюжета нынешнего романа, я уже точно понимал, что он будет написан от третьего лица, – чтобы уйти от исповедальности, присущей «Авиатору».
— Все-таки понимание формы пришло раньше?
— Я бы сказал, что форма и содержание пришли одновременно. Это пара, которую сложно разделить, но, безусловно, стилю я придаю очень большое значение. Сюжет моих произведений приходит уже в «стилевой одежде».
— А сложно после того как книга завоевала большой успех, работать над следующей, понимая, что читатель ожидает от Вас уж точно не меньшего по силе текста?
— Надо иметь в себе силы забыть не только об успехе, но и о тех книгах, которые ты написал. Нужно каждый раз начинать все сначала. Это подход, который работает применительно к любому виду творчества. Возьмем святых: они ведь тоже занимаются творчеством – духовным. Ведь как возникают монастыри? Святой, как правило, живет сначала один в лесной глуши, потом к нему присоединяется человек, потом второй, третий, пятый, – наконец, их собирается несколько сотен, монастырь превращается в большой духовный центр, достигает пика своего развития, красоты, значимости. И именно в этот момент основатель монастыря уходит, опять живет один, и к нему опять приходит человек, и всё начинается сначала… Я бы уподобил эту историю жизни писателя. Писатель всегда должен найти в себе силы начать всё с самого начала, ведь, приступая к новой истории, ты создаешь новый мир, а мир нужно всегда создавать заново. Так заново мной создавался «Авиатор» – роман, который для меня не менее важен, чем «Лавр». Но все ждали второго «Лавра»: такого же фейерверка, праздника стиля и языка. А «Авиатор» – он совсем другой. Там тоже есть свой праздник, просто он заметен не всем.
— Поговорим о Вас. Будучи в числе гостей на Вашей встрече с читателями на ММКВЯ (Московская международная книжная выставка-ярмарка 2016), я была приятно удивлена, видя, как Вы дружелюбно и спокойно отвечали на колкие замечания присутствующих. Вообще критику любите?
— Я бы покривил душой, если бы сказал, что не испытываю к ней ничего кроме любви. Иногда критика полезна: это своего рода лекарство. И, если бы Вы у меня спросили, люблю ли я лекарства, я бы сказал, что осознаю их полезность, но вряд ли это можно назвать любовью. Продолжая медицинское сравнение, скажу, что очень опасно, когда доктор выписывает «не то» лекарство. Порой для молодых авторов оно может быть убийственно. У Патрика Зюскинда есть рассказ на эту тему: критик, комментируя текст одного автора, говорит: «Вещь неплохая, но это недостаточно глубоко». Фразу – ни к чему, замечу, не обязывающую – подхватывает другой критик, третий, – и так по цепочке. Когда автор в очередной раз слышит эти слова, он прыгает в лестничный пролет, – и, по словам повествователя, это было уже достаточно глубоко…
В моем возрасте к критике относишься спокойнее. Да и, должен признать, мне с критиками везло – умными, тонкими, доброжелательными. Вместе с тем, у меня, как, думаю, и у всякого литератора, есть пара-тройка критиков, для которых мои тексты – как красная тряпка для быка. Я называю их моими добрыми феями. В одной из пьес Ионеско героиня не переставая ругает героя. Чтобы как-то прекратить поток этой брани, он взлетает. На это она ему говорит примерно следующее: «Может быть, ты и взлетел, но в глазах моих, поверь, ты не поднялся».
Критика, полная яда, обычна слабо аргументирована. И меня, человека, пришедшего в литературу из науки, это обстоятельство огорчало. В науке такие вещи не воспринимаются всерьез. Но потом я понял, что авторы этих рецензий пишут не обо мне, а о себе. Они хотят быть великими и ужасными. А может быть (вспомним Ионеско) – им тоже хочется взлететь, но сил хватает лишь на то, чтобы вцепиться в ноги летающим. В конечном счете, это ведь тоже полет.
— А Ваши тексты редактируют?
— Да, редактируют. Первый и очень важный для меня редактор – это моя жена. Без лишних реверансов она указывает мне на все мои ошибки, нестыковки и стилевые промахи. Особое значение для меня имеет работа с выдающимся редактором Еленой Шубиной и ее Редакцией в издательстве АСТ. Я знаю, что некоторые писатели воюют с редакторами, но мне это кажется неразумным. Я не просто «смиряюсь», а принимаю все поправки с благодарностью.
— Вы 5 лет прожили в Германии и в одном из своих интервью отметили, что на Западе высокий уровень жизни обусловлен, прежде всего, высокой степенью личной ответственности, чего, к несчастью, нет в нашей стране. Так и герой Вашей книги «Авиатор» Иннокентий Платонов, которому посчастливилось увидеть царскую, советскую и современную Россию, приходит к неутешительному выводу, что люди по сути своей не изменились, ответственности как не было, так и нет. С чем, на Ваш взгляд, связано это отсутствие личной ответственности в России? Может, это имманентная черта того, что называется «русский характер»?
— Отсутствие личной ответственности, к сожалению, нас во многом характеризует. Но, знаете, странным образом такое положение вещей имело и свои плюсы: оно несколько смягчало структуру общества. Это явление отразилось в поговорке о том, что на худой закон у нас есть худое исполнение. Но представьте себе, что при обилии худых законов в нашей истории они бы все еще и исполнялись. Впрочем, жизнь меняется и требует некоторого сосредоточения. Я думаю, мы тоже будем меняться.
— А уровень жизни как-то влияет на уровень личной ответственности или же, наоборот, уровень личной ответственности влияет на уровень жизни? Мы так живем, потому что мы такие – или мы такие, потому что мы так живем?
— Вечная проблема курицы и яйца. Да и любое обобщение по своей сути уже неточно, так как в рамках любого процесса есть течение, которое ему противоречит. В последние годы я наблюдаю в российском обществе интересные явления: многие наши люди, побывав на Западе, стараются быть большими роялистами, чем король, становятся более точными, чем те же немцы, и более пунктуальными, чем англичане. У нас есть и Обломовы, и Штольцы.
— А Вы хотели вернуться в Россию во время жизни за границей? Скучали по языку, по людям?
— Конечно, как всякий нормальный человек. В Германии мне очень не хватало русской речи, пусть даже в качестве фона. Знаете, я испытал такое счастье, когда, вернувшись домой, спустился в метро, а там все говорили по-русски. Этого «бу-бу-бу», которому не придаешь значения в повседневной жизни в России, очень не хватает за границей. Я понял, что «бу-бу-бу» в немецком варианте меня раздражает. Запад чаще всего влечет тогда, когда о нем не знаешь или знаешь только из телевизора. Да, там лучше быт, более высокие доходы, при этом есть масса сложностей, которые сильно затрудняют жизнь. Поэтому у меня не было сомнений в том, что я вернусь, хотя мне предлагали там хорошую работу. Мое решение оказалось правильным: сейчас у русской литературы начинается новый важный этап.
— С чем он связан?
— С тем, что в нашем обществе возрождается интерес к литературе, который во многом отсутствовал в 90-е годы. Слово писателя сегодня имеет больший вес, чем, скажем, 10 лет назад. Не хочу быть пафосным, но сейчас жить в России, пожалуй, интереснее, чем за рубежом.
— И напоследок задам вопрос уже лично от себя, но, думаю, нашим читателям тоже будет интересно. А как быть известным и успешным – и, подобно Вам, оставаться хорошим человеком? Поделитесь опытом.
— Боюсь, что Вы меня переоцениваете. Говорю без малейшего кокетства, потому что знаю себя давно и хорошо. Что до писательского успеха, то он, вообще говоря, довольно умеренный. Мой друг Леонид Юзефович сказал недавно, что писательский успех – это когда тебя узнают в книжном магазине. Когда успех приходит относительно поздно (а это мой случай), вероятность совершить глупости несколько меньше. Просто в зрелом возрасте интересны уже другие призы.
— Литературный успех пришел довольно поздно и к Умберто Эко, с которым Вас часто сравнивают. Как Вы относитесь к такому сравнению?
— С известной долей юмора, разумеется: наши тексты очень разные. Я уже как-то рассказывал, что незадолго до его смерти Эко я встретился с ним на литературном фестивале под Венецией. Моя итальянская издательница представила меня ему как «русского Умберто Эко». Он не растерялся: пожал мне руку и сказал, что выражает свое соболезнование.
Безусловно, то, что он делал, он делал блистательно. Это был замечательный писатель, и мне очень жаль, что он так и не получил Нобелевскую премию.
— А как, кстати говоря, Вы отнеслись к тому, что нобелевскую премию по литературе в этом году получил музыкант?
— Недавно на Книжной ярмарке во Франкфурте меня спросили, как русские писатели восприняли эту новость. Я ответил, что они восприняли это самым серьезным образом. Помимо создания текстов, всем нам нужно теперь еще немножечко петь (смеется).
Текст: Диана Дельмухаметова специально для сайта «IT BOOK«