Я помню, как первый раз его увидел осенью 86-го года на заседании Отдела. Меня ему представили, я трепетал. А после этой мимолетной встречи я сразу оказался на банкете, посвященном восьмидесятилетию Дмитрия Сергеевича Лихачева. И это был не просто банкет. У нас всегда в таких случаях готовились капустники, для всех сотрудников. И я играл Василька Теребовльского — князя, которого ослепили братья. И пел песню: «В многой мудрости много печали. Видно, мало им отчей земли, раз меня палачи ослепляли и в крестьянской телеге везли». Лихачеву очень понравился наш капустник. Он, я помню, прослезился и сказал: «Как вас всех обнять?» Этот капустник мы сначала сыграли в Отделе древнерусской литературы, а потом — на праздничном банкете в гостинице «Прибалтийская».
Почему «Прибалтийская»? Потому что это было время антиалкогольной кампании, и в ресторанах после семи запрещалось продавать алкоголь. Лихачев, хотя к алкоголю относился более чем спокойно, знал, что сотрудники Пушкинского Дома не входят в Общество трезвости. И поэтому он нашел интуристовскую гостиницу, на которую не распространялась эта антиалкогольная истерия, где подавали водку и после семи, и после десяти, когда угодно. И мы там хорошо отпраздновали и выступили со своим капустником ещё раз. И это имело ещё больший успех, потому что люди были к нашему капустнику уже гораздо более подготовлены течением вечера, и аудитория была шире: там было много знаменитостей, много замечательных людей.
Вот так как-то я удивительно и совершенно естественно влился в эту семью — Отдел древнерусской литературы Пушкинского Дома. Отношение Лихачева к нам было отцовским: уже давно не было ни одного человека, которого бы он не взял в Отдел лично. Это были люди, к которым он долгое время присматривался — и только потом приглашал работать в своем Отделе. Он считал этот Отдел продолжением своей семьи, и это выражалось даже в том, что он знал все семейные дела своих сотрудников. Интерес его был не праздный: он знал потому, что у него были возможности помочь, и он всем всегда помогал. Это был человек, которого принимали на всех уровнях по одному его слову. И в книге воспоминаний о Лихачеве, которую я собрал, Наина Ельцина написала, что единственный человек, которого Борис Николаевич в своей жизни боялся, был академик Лихачев. При этом Лихачев не занимал никаких ответственных постов в своей жизни. Хотя, насколько я знаю, мог бы быть кем угодно. Но он создал сам свою должность — быть Лихачевым, и нес это с большим достоинством и, я бы сказал, с некоторым юмором. Потому что он знал свой, как теперь бы сказали, медийный образ и относился к этому с должной дистанцией.
Надо сказать, что с этой огромной славой, которая на него свалилась, его жизнь абсолютно не изменилась. Он продолжал общаться ровно в том же кругу, в котором он общался в предыдущие годы. С ним хотели завести знакомство очень многие знаменитые люди, ему какие-то сигналы подавали, приглашали. Он остался верен академическому кругу. Конечно, человеку в 80 лет трудно менять свои привычки. Но тут дело не только в возрасте, дело в его жизненных установках. Я думаю, тусовочная сторона жизни его абсолютно не интересовала. Он не был её противником и не боролся с этим — есть ведь люди, которые себя позиционируют как борцы с тусовкой. Тусовка для него просто не существовала. И жизнь его оставалась такой же, как и прежде. В кругу своих сотрудников, которые были его друзьями и учениками, он был ровно таким же, каким выглядел по телевидению: это абсолютное равенство самому себе у него было всегда.
У нас два присутственных дня, и мы все с ним пили чай дважды в неделю, сидя за овальным столом. Лихачев всегда приходил, он был человеком долга. То есть, он, будучи академиком и вообще тем, кем он был, мог бы ходить реже или не ходить, — ведь есть люди, которые дистанционно управляют своими подразделениями. Но он приходил, чтобы быть в курсе событий. Дмитрий Сергеевич, который в то время пытался устроить и защитить культуру всей нашей страны, с не меньшим вниманием следил за маленьким Отделом древнерусской литературы, который он возглавлял.
Очень жаль, что его уже с нами нет. Обидно, что сейчас, в особенности после его ухода, стали возникать сюжеты о том, что Лихачев был «назначен» главным интеллигентом страны. Я вообще почти никогда ни с кем не полемизирую: я считаю, что два мнения могут сосуществовать, и более справедливое из них всегда найдет себе путь, а полемика ведет только к ожесточению сердец, что, в общем, не полезно. Но это был один из тех редких случаев, когда я позволил себе полемизировать. И я сказал, что в том, что Лихачева якобы назначили главным интеллигентом страны, есть своя закономерность. Это диалектика необходимого и случайного. Даже если рассуждать в категориях «назначили». И я спросил у того, что это сказал: «А почему Вас не назначили главным интеллигентом страны?» На этот вопрос есть совершенно четкий ответ. Точно так же можно было спросить тех, кто говорит о мифологии, которая якобы формируется вокруг имени Лихачева: «А почему вокруг Вас не формируется мифология? Это ведь тоже не случайно».
Кстати, миф, если брать это понятие в глубоком смысле и в бытовом, в повседневном, — это активное отношение к явлению. Наше активное отношение. Я однажды опоздал на собрание редколлегии в одном из журналов. Я обычно стараюсь никуда не опаздывать, но тогда Лихачев, к которому я заехал днем завезти какие-то бумаги, пригласил меня отобедать у него. Он очень настойчиво говорил: «Что же Вы поедете не евши?» Естественно, тут не откажешься. И когда я приехал и так, стесняясь, говорю: «Просто Лихачев попросил меня пообедать, и я не смел отказаться, поэтому задержался», — сидевшие там спросили: «А что — он ест?!” То есть, его воспринимали тогда почти как какую-то нематериальную личность. Если это миф, то, может быть, это неплохо?
