Евгений Водолазкин: «Всему начало – это человеческая душа»

Интервью

Роман «Авиатор» Евгения Водолазкина будет экранизирован. Имя режиссера станет известно в ближайшее время. Страницы романа вместе с автором перелистала корреспондент программы «Время суток» Татьяна Элькина телеканала «Санкт-Петербург«.

Писатель ответил на вопросы о времени и истории и слепил «снежного» Иннокентия Платонова, героя романа «Авиатор».

— Вот-вот для ваших читателей настанет момент, который они очень долго ждали: скоро должно стать известным имя режиссера, который будет экранизировать ваш роман «Авиатор». Не пора ли раскрыть тайну?

— Я, по-моему, чемпион по подписыванию договоров. Договоры подписываются на «Лавр», на «Авиатор», еще на что-то. После этого начинаются лихорадочные поиски денег, денег не обнаруживается, и проект рассасывается сам собой.

— Получается, даже вы пока не знаете имя режиссера?

— Знаю. Это весьма хороший и модный сейчас режиссер, снявший несколько весьма популярных и кассовых фильмов.

— Он москвич или петербуржец?

— Он москвич.

— Мы с вами находимся на улице Зверинской. Вот тот самый дом, в котором жил Иннокентий Платонов, герой вашего романа «Авиатор». Я кстати провела целое журналистское расследование, для того, чтобы этот дом обнаружить. А рядышком находится дом, в котором живете вы. И вот об этом Т-образном пересечении улиц вы как-то сказали следующее: это очень живое место, на нем всегда происходят какие-то события, скрещиваются разные пути и судьбы. Это просто наблюдение или личный опыт?

— Это личный опыт и наблюдение. Я иногда в минуты праздности смотрю вниз, тут всегда какие-то события: сталкиваются машины, приезжает полиция, кто-то дерется, просто выясняют отношения или снимаются, как мы с вами.

— Теперь о времени поговорим. Ваш учитель академик Дмитрий Сергеевич Лихачев как-то говорил, что времени нет, все едино и связано со всем. В каждом своем романе вы пишете о времени, причем время у вас всегда разное. Вы согласны с мыслью вашего учителя?

— Стартовой точкой моего размышления о времени были мысли Дмитрий Сергеевича Лихачева. Нет, время есть, к сожалению. Но надо понимать, что оно существует в оболочке вечности, что оно только частный фрагмент времени. Можно жить в вечности, как это делали, например, люди в Древней Руси. У них даже часов не было. Они просто ориентировались по солнцу. В Петербурге даже по солнцу никак не сориентируешься. Но в целом они знали который час. Но это вечностное измерение для них значило гораздо больше.

— Вы не раз в интервью говорили, что события дореволюционного периода и события 1917 года – это очень важный период, о котором нужно размышлять. Довольно любопытными мне кажутся как раз размышления об этом героя романа «Авиатор». Как вы для себя оцениваете события, о которых говорят ваши герои?

— Всему начало – это человеческая душа. Не политический строй, не общественная организация. Если мы прочертим график страданий народных, лишений и график бунтов, переворотов, революций, то они не совпадут. Смотрите, как трудно было в начале 30-х, какой был дикий голод в России и на Украине, а бунтов не было, потому что не было к этому предпосылок. Это одно из самых страшных времен в истории нашей страны, но никто не пикнул. Фраза о том, что бытие определяет сознание, она неправильна – сознание определяет бытие.

— Если говорить о возможности повторения тех страшных событий, которые произошли в 1917 году и гражданской войне. Если сознание определяет происходящее, как вы думаете, анализируя состояние сегодняшнего общества, может ли нечто подобное повторится?

— Я не чувствую той черной энергии, которая распространилась в 1917 году. Для того, чтобы состоялась революция нужно не просто, чтобы кто-то вооружил или проплатил переворот. Нужно достаточно агрессивное состояние общества, чтобы это было поддержано. Иначе не объяснить, как кучка авантюристов смогла перевернуть тысячелетнюю империю. Сейчас я не чувствую такой агрессии.

— В 1917 году сели многие, кого не устраивала текущая ситуация, сели в локомотив истории и въехали ровно в 1937 год. Они не хотели туда ехать. Здесь вы говорите о некой неизбежности репрессий?

— В каком-то смысле да, потому что когда люди приходят к власти неправедным путем, они постоянно теснимы теми, кто тоже хочет прийти таким путем. Им приходится защищаться. В начале в нашей стране они защищались от реальных врагов, потом стали защищаться от фантомов. Когда Сталину в любом человеке виделся враг, он его просто уничтожал. Всякая неправая вещь несет в себе начало наказания. Именно потому я считаю, что ни одна революция, ни один переворот не улучшили общественную ситуацию. Они разрушали нечто, но потом приходилось действовать на обломках, а это очень глупо. Мне кажется, лучше использовать тот материал, который есть.

— Вы сказали, что это попытка построения чего-то нового на обломках. Спустя столетие мы выстроили что-то новое и достойное на этих обломках?

— Кое-что мы выстроили и выстроили нечто значительное. У нас, наконец, перестали воевать все со всеми. Мне кажется, что впервые в нашей истории всем стало ясно, что общество состоит из разных людей, у каждого есть своя ниша. И кажется, сейчас уже никто на чужую нишу не претендует. Нельзя сказать, что все слились в экстазе и любят друг друга. Этого нет и не должно быть. Но спокойное, а в лучших проявлениях, уважительное отношение друг к другу очевидно. Мне кажется, это главный итог постсоветского времени.

— Теперь о влиянии времени на вас. «Когда начинаешь всерьез понимать, что жизнь конечна, все остальное кажется таким невыразительным». Это ваши слова. Что сейчас кажется вам наиболее выразительным?

— Для меня самое важное – успеть сказать те вещи, которые я хотел бы сказать. В жизни каждого человека и, кстати, часто писателя бывает такой момент, когда он видит нечто большее, чем способен описать. И он отказывается от слова.

— У вас наступил уже такой момент? Нет ведь?

— Нет, у меня такой момент не наступил. И я как раз хочу говорить, пока у меня это получается. Знаете, у Честертона есть замечательная книга о Фоме Аквинском. Фома – это самый, наверное, мощный ум Западного Средневековья. В какой-то момент он перестал писать. Его спрашивали: «Почему ты не пишешь?». Он ответил: «Я видел то, перед чем слова мои, как солома». Такое же, мне кажется, происходило с Гоголем, Толстым. Они не замолкали, но уходили от художественной литературы в проповедь. Писателю дан довольно краткий век между тем моментом, когда он научается писать, и тем когда он писать перестает или просто умирает.

— Вы пишете, что каждая ваша книга – это записочка к Богу. У вас сейчас три романа. Ответьте, что вы хотели сказать Богу?

— Это действительно трудно. Я не хочу становиться в один ряд со Львом Толстым, но на сходный вопрос, о чем «Анна Каренина», он сказал, что ее нужно прочитать от начала до конца. Понимаете, моя записка – это развернутая записка, ее можно только прочитать. Я мог бы сказать, что «Лавр» – это роман о времени, о вечной любви. О том же в каком-то смысле «Авиатор». Это безумно сложный вопрос.

Видеозапись интервью:

Оцените статью
Добавить комментарий

This site uses Akismet to reduce spam. Learn how your comment data is processed.

  1. Кир

    Хорошо бы если снял фильм Валерий Тодоровский… Полагаю было бы интересно его виденья романа увидеть на экране

    Ответить