Роман «Авиатор» Евгения Водолазкина будет экранизирован. Имя режиссера станет известно в ближайшее время. Страницы романа вместе с автором перелистала корреспондент программы «Время суток» Татьяна Элькина телеканала «Санкт-Петербург«.
Писатель ответил на вопросы о времени и истории и слепил «снежного» Иннокентия Платонова, героя романа «Авиатор».
— Вот-вот для ваших читателей настанет момент, который они очень долго ждали: скоро должно стать известным имя режиссера, который будет экранизировать ваш роман «Авиатор». Не пора ли раскрыть тайну?
— Я, по-моему, чемпион по подписыванию договоров. Договоры подписываются на «Лавр», на «Авиатор», еще на что-то. После этого начинаются лихорадочные поиски денег, денег не обнаруживается, и проект рассасывается сам собой.
— Получается, даже вы пока не знаете имя режиссера?
— Знаю. Это весьма хороший и модный сейчас режиссер, снявший несколько весьма популярных и кассовых фильмов.
— Он москвич или петербуржец?
— Он москвич.
— Мы с вами находимся на улице Зверинской. Вот тот самый дом, в котором жил Иннокентий Платонов, герой вашего романа «Авиатор». Я кстати провела целое журналистское расследование, для того, чтобы этот дом обнаружить. А рядышком находится дом, в котором живете вы. И вот об этом Т-образном пересечении улиц вы как-то сказали следующее: это очень живое место, на нем всегда происходят какие-то события, скрещиваются разные пути и судьбы. Это просто наблюдение или личный опыт?
— Это личный опыт и наблюдение. Я иногда в минуты праздности смотрю вниз, тут всегда какие-то события: сталкиваются машины, приезжает полиция, кто-то дерется, просто выясняют отношения или снимаются, как мы с вами.
— Теперь о времени поговорим. Ваш учитель академик Дмитрий Сергеевич Лихачев как-то говорил, что времени нет, все едино и связано со всем. В каждом своем романе вы пишете о времени, причем время у вас всегда разное. Вы согласны с мыслью вашего учителя?
— Стартовой точкой моего размышления о времени были мысли Дмитрий Сергеевича Лихачева. Нет, время есть, к сожалению. Но надо понимать, что оно существует в оболочке вечности, что оно только частный фрагмент времени. Можно жить в вечности, как это делали, например, люди в Древней Руси. У них даже часов не было. Они просто ориентировались по солнцу. В Петербурге даже по солнцу никак не сориентируешься. Но в целом они знали который час. Но это вечностное измерение для них значило гораздо больше.
— Вы не раз в интервью говорили, что события дореволюционного периода и события 1917 года – это очень важный период, о котором нужно размышлять. Довольно любопытными мне кажутся как раз размышления об этом героя романа «Авиатор». Как вы для себя оцениваете события, о которых говорят ваши герои?
— Всему начало – это человеческая душа. Не политический строй, не общественная организация. Если мы прочертим график страданий народных, лишений и график бунтов, переворотов, революций, то они не совпадут. Смотрите, как трудно было в начале 30-х, какой был дикий голод в России и на Украине, а бунтов не было, потому что не было к этому предпосылок. Это одно из самых страшных времен в истории нашей страны, но никто не пикнул. Фраза о том, что бытие определяет сознание, она неправильна – сознание определяет бытие.
— Если говорить о возможности повторения тех страшных событий, которые произошли в 1917 году и гражданской войне. Если сознание определяет происходящее, как вы думаете, анализируя состояние сегодняшнего общества, может ли нечто подобное повторится?
— Я не чувствую той черной энергии, которая распространилась в 1917 году. Для того, чтобы состоялась революция нужно не просто, чтобы кто-то вооружил или проплатил переворот. Нужно достаточно агрессивное состояние общества, чтобы это было поддержано. Иначе не объяснить, как кучка авантюристов смогла перевернуть тысячелетнюю империю. Сейчас я не чувствую такой агрессии.
— В 1917 году сели многие, кого не устраивала текущая ситуация, сели в локомотив истории и въехали ровно в 1937 год. Они не хотели туда ехать. Здесь вы говорите о некой неизбежности репрессий?
— В каком-то смысле да, потому что когда люди приходят к власти неправедным путем, они постоянно теснимы теми, кто тоже хочет прийти таким путем. Им приходится защищаться. В начале в нашей стране они защищались от реальных врагов, потом стали защищаться от фантомов. Когда Сталину в любом человеке виделся враг, он его просто уничтожал. Всякая неправая вещь несет в себе начало наказания. Именно потому я считаю, что ни одна революция, ни один переворот не улучшили общественную ситуацию. Они разрушали нечто, но потом приходилось действовать на обломках, а это очень глупо. Мне кажется, лучше использовать тот материал, который есть.
— Вы сказали, что это попытка построения чего-то нового на обломках. Спустя столетие мы выстроили что-то новое и достойное на этих обломках?
— Кое-что мы выстроили и выстроили нечто значительное. У нас, наконец, перестали воевать все со всеми. Мне кажется, что впервые в нашей истории всем стало ясно, что общество состоит из разных людей, у каждого есть своя ниша. И кажется, сейчас уже никто на чужую нишу не претендует. Нельзя сказать, что все слились в экстазе и любят друг друга. Этого нет и не должно быть. Но спокойное, а в лучших проявлениях, уважительное отношение друг к другу очевидно. Мне кажется, это главный итог постсоветского времени.
— Теперь о влиянии времени на вас. «Когда начинаешь всерьез понимать, что жизнь конечна, все остальное кажется таким невыразительным». Это ваши слова. Что сейчас кажется вам наиболее выразительным?
— Для меня самое важное – успеть сказать те вещи, которые я хотел бы сказать. В жизни каждого человека и, кстати, часто писателя бывает такой момент, когда он видит нечто большее, чем способен описать. И он отказывается от слова.
— У вас наступил уже такой момент? Нет ведь?
— Нет, у меня такой момент не наступил. И я как раз хочу говорить, пока у меня это получается. Знаете, у Честертона есть замечательная книга о Фоме Аквинском. Фома – это самый, наверное, мощный ум Западного Средневековья. В какой-то момент он перестал писать. Его спрашивали: «Почему ты не пишешь?». Он ответил: «Я видел то, перед чем слова мои, как солома». Такое же, мне кажется, происходило с Гоголем, Толстым. Они не замолкали, но уходили от художественной литературы в проповедь. Писателю дан довольно краткий век между тем моментом, когда он научается писать, и тем когда он писать перестает или просто умирает.
— Вы пишете, что каждая ваша книга – это записочка к Богу. У вас сейчас три романа. Ответьте, что вы хотели сказать Богу?
— Это действительно трудно. Я не хочу становиться в один ряд со Львом Толстым, но на сходный вопрос, о чем «Анна Каренина», он сказал, что ее нужно прочитать от начала до конца. Понимаете, моя записка – это развернутая записка, ее можно только прочитать. Я мог бы сказать, что «Лавр» – это роман о времени, о вечной любви. О том же в каком-то смысле «Авиатор». Это безумно сложный вопрос.
Видеозапись интервью:
Хорошо бы если снял фильм Валерий Тодоровский… Полагаю было бы интересно его виденья романа увидеть на экране